Все ребята ушли в Хогсмид. Тебя, конечно, тоже звали. И было так трудно широко и искренне улыбаться, убеждать всех, что всё в порядке. За тебя волноваться не нужно. Просто хочется посидеть в тишине, перед камином. И вообще, Хогсмид — уже давно не предел твоих мечтаний и грёз. Труднее всего убедить саму себя. Почему-то кажется, если не убедишь себя — не сработает. Кто-нибудь обязательно догадается. Профессор Снейп, за завтраком, чуть пристальнее взглянув на тебя. Невилл, в гостиной, спрашивая, что принести.
Хочется закричать — ничего не нужно! Мне уже ничего не нужно. Но нельзя. Потому что приличные девочки не кричат. Они просто уходят, туда, где никто не увидит слёз и не услышит криков.

Все ушли. Тишина накатывает, затягивает. Из глаз текут слёзы, но губы трогает улыбка. Она горькая, острая. Но твоя.
Пару секунд ты сидишь, отчаянно надеясь, что вещи, наконец замолчали. Мерлин, ведь прошло столько времени! Ты видела, видела в глазах Гарри, Гермионы … всех — тебя простили. Забыли обо всех твоих грехах, забыли о том, что именно из-за тебя, они знают почти все ваши секреты и тайны. Тебя простили все. Все, кроме тебя самой. Ведь только ты, ты одна знаешь, что если бы в твоей голове было чуть больше разума и чуть меньше мыслей о шмотках, ничего бы этого просто не было.

Спокойно, уверенно, поднимаешься в спальню. Чернила и пергамент. Кажется, под руку попались принадлежности Парвати. Или даже Гермионы. Ничего. Вечером, когда вернутся, могут забрать хоть все твои пергаменты. Мертвецам вещи живых ни к чему.
На секунду становится больно. Внутри. В груди. Перед глазами появляется лицо отца. Да, ему будет тяжело. Но он ещё молод, мать тоже молода. Они ещё смогут завести ребёнка. И может быть, у этого ребёнка будет более радостное будущее. Вздох. Невилл. Её маленький храбрый Принц. Говорят, любовь способна победить всё на свете. Может и так. Значит, её любовь недостаточно сильна. Или она сама — недостаточно сильная?

Да, она слабая. Дура и плакса. Этот мир не прекратит своё существование, если тебя не станет. Многие даже вздохнут свободно. Потому что ты, своей слабостью, тем, что никак не можешь снова стать сильной, прежней, тянешь всех в пучину депрессии и меланхолии.
С каждым шагом, с каждой ступенькой, дышать всё больнее. Пальцы и руки дрожат, но это не холод виноват. И не страх. Нет. Они просто всё время дрожат. Как ни пытайся это скрыть. Мерзкое, старушачье подрагивание. Словно тебе сто семнадцать, а не семнадцать.

«Простите. Не могу. Виновата только я одна. Прощайте. Л.Б»

С уверенностью, которой давно не испытывала, целуешь палочку. Прости. Это совсем не больно. — Хруст сломанного дерева, странный хлопок, словно лопнула плотная резина. Две половинки аккуратно ложатся на лист пергамента. Для верности, прижимаешь его чернильницей и туфлями.

Знаешь, потом будет полно сплетен — почему ты это сделала. Только вот тебе будет уже всё равно. Вдох. Выдох. Шаг. Тело преодолевает вялое сопротивление воздуха и падает куда-то в бесконечность. Из-под сомкнутых век льются слёзы. Губы, в последний раз, шепчут:
- Простите. Прощайте.